В третью стражу [СИ] - И Намор

    — Тридцать седьмой, я вас правильно понял? — И взгляд холодных, ставших сейчас почти стальными глаз.

    "Тридцать се... ох! Его же в тридцать седьмом, кажется... Совпадение?!"

    — Да.

    — Великолепно! Fine a l'eau[174]! — Бросил он коротко портье.

    — Куда прикажете? — Ничуть не удивившись, спросил портье.

    — В тридцать седьмой номер. — Ответ фон Шаунбурга прозвучал уже от лестницы.

    — Изволите, что-нибудь еще?

    — Да, пожалуй, — не оглядываясь, ответил Баст. — Две большие чашки cafe au lait[175]...

    "Alboche[176]... — раздраженно подумала Жаннет, сразу оценившая жест Шаунбурга. — Что с колбасника взять? Si sabrer[177]... галантен до ужаса, а по большому счету, ну кто я такая, чтобы для меня кофе заказывать?"

    — Представите меня своему der Chef[178] и идите... отдыхать, — сказал фон Шаунбург, словно подслушав ее мысли.

    "Что и требовалось доказать..."

    Первый этаж, второй... Немец шел, как заведенный. Казалось, случись оказия, он так и до неба будет шагать.

    Третий этаж. Коридор. Потертая ковровая дорожка гасит звуки шагов. "? 37".

    — Здесь.

    — Я вижу, — кивнул Шаунбург и отошел чуть в сторону. — Прошу вас, фройлен.

    Жаннет постучала, услышала голос Штейнбрюка — "Войдите!" — и толкнула дверь.

    — Густав, — сказала она, переступив порог. — Я рада, что ты не спишь. Это Карл, — указала она на вошедшего вслед за ней Себастиана. — Думаю, вам есть о чем поговорить. А, я, пожалуй, пойду спать...

    — Да, милая. — Улыбнулся товарищ корпусной комиссар, как если бы приходился Жаннет добрым дядюшкой, а не всесильным начальником. — Отдыхай, а мы пока с господином ...

    — Ригг. — Чуть склонил голову Баст. — Карл Ригг, к вашим услугам.

    — Густав Мейнерт, — протянул руку Штейнбрюк.

    "Цирк... Шапито".

    Разумеется, Штейнбрюк понимал, с кем имеет дело. Знал, ждал... почти всего ожидал от опасного и в меру таинственного человека по имени Себастиан Шаунбург, но реальность превзошла ожидания. И этот гребаный der germanische Mann[179] сумел удивить Штейнбрюка – жизнью битого, наждаком тертого и огнем пытанного разведчика-коммуниста. Семь человек "наружки", много это или мало? Вечером, в непогоду, на полупустых улицах чужого города – когда любой человек торчит, как мишень в тире – этого должно было хватить за глаза, но не хватило: фашист увел das kleine Luder[180], как вор бумажник. Ловкость рук, господа-товарищи, ловкость рук... и никакого мошенничества. Быстро, красиво, на глазах у обалдевшей от такой наглости публики.

    "Твою мать!" — Выругался по-русски Отто Оттович и закурил очередную папиросу, но табак не помогал. Во рту было горько и сухо, а на дворе сырая холодная ночь, и совершенно непонятно, как ко всему этому относиться. То ли пора уже бить тревогу, то ли обождать до утра – авось, обойдется, как говорят русские Genossen...

    В дверь стукнули. Коротко, нервно, поспешно – явно на бегу... Тревога? Вероятно, да, но такая, мать ее, тревога, когда поздно уже что-либо предпринимать. Бежать? А зачем, собственно? В кармане пиджака у Штейнбрюка лежали "подлинные" документы на имя Дмитрия Вольдемаровича Паля – русского немца, профессора московского университета, находящегося в Бельгии на вполне законных основаниях. Да, и в любом случае, не успел бы. В дверь постучали – он только и успел, что вернуться к столу, стоящему в глубине просторного номера, и сесть на стул. Даже папиросу новую – взамен измочаленной в зубах – закурил. Достал из портсигара, зажег спичку, прикурил, задул огонь... и в этот момент снова постучали в дверь номера. Стук, однако, был совсем другой: тихий, вежливый, как бы извиняющийся.

    "Не он... но, может быть, она?" — Впрочем, если даже это и Жаннет, то пришла она к нему не одна, сомнений у Штейнбрюка на этот счет не было. Не стал бы наблюдатель такую "панику" изображать, в случае ...

    — Войдите! — Громко сказал Отто Оттович, и дверь качнулась внутрь комнаты.

    На пороге стояла Жаннет, а рядом с ней...

    Ну, что ж, словесный портрет "садился" на фигуранта, как хорошо сшитый костюм. Да и фотография, единственная, оказалась подлинной.

    — Густав, — сказала Жаннет, как-то не слишком уверенно переступая порог. — Я рада, что ты еще не спишь. Это Карл, — и она чуть повела подбородком в сторону вошедшего вслед за ней Шаунбурга. — Я думаю, вам есть о чем поговорить. А я, пожалуй, пойду спать...

    — Да, милая. — Кивнул ей с улыбкой Штейнбрюк. — Отдыхай, а мы пока с господином ...

    — Ригг. — Чуть склонил голову фашист, с любопытством рассматривая своего будущего собеседника. — Карл Ригг, к вашим услугам.

    — Густав Мейнерт, — протянул руку вставший со стула и шагнувший навстречу немцу Штейнбрюк. Это был еще один его псевдоним.

    – Bonne nuit! — Сказала по-французски Жаннет и, повернувшись, вышла, оставив дверь открытой.

    – Der ruhigen Nacht! — Пожелал ей по-немецки спокойной ночи Шаунбург.

    Штейнбрюк промолчал. А через мгновение в проеме двери вместо девушки появился официант из ресторана. Он вежливо пожелал, господам, доброй ночи и, поставив на стол коньяк, сельтерскую, сахарницу, молочник и две чашки с кофе, поспешил оставить мужчин одних. Вот он закрыть за собой дверь не забыл.

    И Штейнбрюк его не разочаровал. Вообще, следует отметить, что несмотря, на общую нелюбовь к товарищу Сталину лично и к коммунистической партии в частности, имелись у Ицковича некоторые весьма укоренившиеся сантименты по отношению к "комиссарам в пыльных шлемах". Шло это еще из детства, от рассказов "пламенного революционера" дяди Давида, командовавшего в гражданскую партизанским отрядом где-то в восточной Сибири, и весьма художественных повествований другой персональной пенсионерки – тети Цили Бунимович, приходившейся Олегу на самом деле седьмой водой на киселе, но имевшей партийный стаж аж с одна тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда она юной гимназисткой вступила в партийную организацию Бунда[181] в Вильно. Разумеется, взросление, эмиграция, открытие архивов и всякие разоблачения, хлынувшие в эфир и на бумагу с началом перестройки, изменили его взгляды, но что-то – вопреки логике и доводам разума – все же оставалось глубоко запрятанным в сердце, душе, или еще где – да хоть бы и в подсознании, — и теперь Ицковичу, неожиданно попавшему в это самое "прекрасное и ужасное" время, совсем не хотелось оказаться разочарованным. По идее, им всем – ему и ребятам – было бы куда легче, окажись асы советской разведки на поверку "шлюмперами"[182] и дураками. Но верить в это почему-то никак не хотелось, и Олег был теперь даже рад, что Отто Оттович оказался никаким не говнюком, а, как и следовало ожидать, крепким профессионалом с железными нервами и хорошей ясной головой. Тем интереснее было с ним "играть", и тем почетнее – его, Штейнбрюка, переиграть.

    — Разумно. — Кивнул Штейнбрюк. — Но возникает вопрос, зачем вам, в таком случае, нужна фройлен Боссе?

    — Мой каприз, — откровенно усмехнулся Баст и посмотрел собеседнику в глаза. — Но, знаете, герр Мейнерт, если кому-нибудь придет в голову, ловить меня на ее прелести... hupen[183] – оскалился он, нарисовав в воздухе указательным пальцем правой руки то самое, о чем говорил. — Я буду крайне разочарован.

    — Создается впечатление, что вы нас, то ли провоцируете, то ли испытываете... — Сейчас Штейнбрюк как бы размышлял вслух, и Баст решил ему не мешать. Пусть подумает. Ведь думать не вредно, не так ли?

    — Вы, в самом деле, хотите сделать из нее певицу? — После затянувшейся паузы спросил Штейнбрюк.

    — Не знаю. — Равнодушно пожал плечами фон Шаунбург. — Разумеется, с ее Wackelpudding[184] можно и в кордебалет... но это будет как-то неправильно, не находите?

    — А что правильно? — Поднял бровь Штейнбрюк.

    — Вернуться к обсуждению общих принципов нашего сотрудничества и забыть как страшный сон о возможности, не дай бог, пробовать завербовать кого-то из чужой команды.

    — Считаете, господин Шаунбург, нам вас не завербовать?

    — Фон Шаунбург с вашего позволения, господин Штейнбрюк. — Улыбнулся Баст, стремительно возвращая удар. — Полагаю, что при некоторых обстоятельствах завербовать можно любого. Даже tovarischa Kobu... — Он намеренно не назвал Сталина Сталиным и не без тайного умысла произнес эти два слова "по-русски". — Думаете, нет?

    Штейнбрюк удар выдержал, чем еще раз доказал, что не случайно оказался на столь высоком посту в военной разведке СССР. Он тоже усмехнулся, как бы показывая, что оценил осведомленность противоположной стороны, но ни о чем, из сказанного раньше, не сожалеет. Кем бы он был, если бы не попробовал выиграть "на шару" хотя бы пару дополнительных очков?